Чрезвычайно кстати к моему приезду (совершенно нерабочему) в Вильнюс вышло интервью в Delfi.lt. ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТАВопросы нынче все интервьюеры задают глобальные, историософские, так что чувствуешь себя каждый раз немного Гершензоном (чего не хотелось бы). Добросовестный, точный и научно обоснованный ответ "не знаем, нет данных" интервьюирующих почему-то не удовлетворяет, так что приходится, как в сомнительном анекдоте про аленький цветочек, идти длинным путем. "Революционный потенциал – это, прежде всего, потенциал насилия. Сейчас масса людей проходит через опыт насилия. Для кого-то из них он станет последним, но кто-то вернется – и станет частью гражданского мира. После Афганской войны, после Чеченской войны мы видели, как эти вернувшиеся – причем мы говорим как о рядовых участниках событий, так и об армейском начальстве разных уровней, и о сотрудниках и руководителях правоохранительных органов, которые тоже проходят через тот же опыт – меняли свое поведение. Менялась и сама система, менялись бытовые практики правоохранителей, расширялись их рамки приемлемости. Видимо, полицейское насилие в России во многом стало заимствованием чеченских норм – не в смысле национальных чеченских норм, а тех норм, которые стали приемлемы во время Чеченской войны. Афганская война внесла свой вклад в российскую организованную преступность. Сейчас мы имеем дело с очень масштабными событиями, в которые вовлечены десятки тысяч людей. Те, кто вернутся, будут частью российского общества. В Сирии ковались кадры для нынешней операции, а после Украины, очевидно, повышения получат те люди, которые станут руководителями различных уровней в армии, полиции и спецслужбах на ближайшие годы и десятилетия. Обращаясь к историческому опыту, Первая мировая война и предшествующие ей кампании государственного террора приучили к насилию и граждан, и военных, и полицию, и чиновников. Это очень сильно сказалось на революции и во время Гражданской войны. Такого рода вещи, к сожалению, следуют общей социальной закономерности: если люди сейчас убивают друг друга, это не обещает нам тихие годы потом. Это говорит о том, что они будут считать убийство нормальным. С другой стороны, истощение ресурсов – это тоже фактор, который влияет на то, как общество и государство себя ведут. Правда, когда мы цинично говорим о том, что вот, мол, убивают молодежь, которая могла бы стать движущей силой протестов, надо иметь в виду, что та молодежь, которая идет воевать, не совсем та. Протестные настроения в ней не так распространены. Это бедные дети бедных, люди необразованные и не очень вовлеченные в новую экономику услуг и в новое информационное пространство. Та молодежь, которая жаждет перемен, скорее уедет, и это хорошо видно. А результат таков, что молодых людей в целом в России становится меньше. – Как могла бы выглядеть революция в России? Что касается возможной революции, то можно себе представить заговор военных, недовольных тем, как проходит «спецоперация». Можно представить себе пришествие каких-то более молодых и напившихся крови кадров, для которых условный Совбез выглядит собранием нерешительных старцев. Можно представить себе на фоне снижения уровня жизни социально-экономическое недовольство, которое начинает выражать себя политически. Но можно себе представить и такое истощение общества, что оно займется мелкой грызней внутри самого себя и выживанием посредством криминальных и полукриминальных методов и инструментов. Есть гипотеза, что бандитские войны 90-х и первой половины 2000-ых стали некоей заменой гражданской войны, которой мог бы сопровождаться распад советской политической системы. Но все это только вероятности. Заниматься предсказаниями было бы недобросовестно".https://www.delfi.lt/ru/news/live/ekaterina-shulman-nikakogo-massovogo-zaprosa-na-vojnu-do-ee-nachala-v-rossii-ne-bylo.d?id=90914593
