Сегодня, когда я слышу «левый», «правый», «он монархист»», «анархист» «радикал», а иногда даже «марксист», то мне сразу становится кисло, так как это укладывается в постмодернистскую тенденцию выветрить из слова содержание и наполнить его чем угодно, но использовать в старом значении. Началось это не сегодня. Много лет существует «художник» Павленский, «журналист» Собчак, недавно к ним добавился «певец» Гасанов и так далее. Считается, что нынешнему художнику не только не нужно, но даже неприлично уметь рисовать, певцу попадать в ноты и иметь голос, а журналист это синоним ассенизатора. Но это не значит, что прежние критерии отменены. Они сохранились (в противном случае можно было бы уже закрывать мир за ненадобностью и полным разложением) и на их фоне отчетливо видно, что это все значит. То же самое касается «правых», «левых», «монархистов», «марксистов» и прочих. О монархистах речь уже шла, так что стоит задаться вопросом – а на каком основании те или иные персонажи именуют себя левыми или правыми и тем более марксистами. Вспомним, как такие титулы («марксист», «толстовец») и определения люди обретали в незапамятные времена. Они долго находились в соответствующей среде, много читали, участвовали в знаменитых спорах – открытая, аргументированная дискуссия (часто весьма эмоциональная) была важнейшим фактором становления взглядов. Можно вспомнить полемику между марксистами и народниками, между социал-демократами и социалистами революционерами, между Струве и Плехановым, Каутским и Паннекуком. А споры в литературе – Базаров с Кирсановым у Тургенева, Годунов-Чердынцев с Кончеевым у Набокова, Макаров с Бабичевым у Олеши, Лютов с Гедали у Бабеля…Дискуссии ночами, переписывание от руки «Капитала» Маркса, круглосуточные раздумья о том, что дальше… У Горького это показано точно: «Действительными хозяевами в квартире Деренковых были студенты - шумное сборище людей, которые жили в настроении забот о русском народе, в непрерывной тревоге о будущем России. Всегда возбужденные статьями газет, выводами только что прочитанных книг, событиями в жизни города и университета, они по вечерам сбегались в лавочку Деренкова со всех улиц Казани для яростных споров и тихого шёпота по углам. Приносили с собою толстые книги и, тыкая пальцами в страницы их, кричали друг на друга, утверждая истины, кому какая нравилась». Там же он описывает одного «апостола» новых идей – яркий и трагический образ: «Он читал книги даже на улице, — идет по панели, закрыв лицо книгой, и толкает людей. Валяясь у себя на чердаке в голодном тифе, он кричал: - Мораль должна гармонически совмещать в себе элементы свободы и принуждения, — гармонически, гар-гар-гарм... Нежный человек, полубольной от хронического недоедания, изнуренный упорными поисками прочной истины, он не знал никаких радостей, кроме чтения книг, и, когда ему казалось, что он примирил противоречия двух сильных умов, его милые темные глаза детски счастливо улыбались. Лет через десять после жизни в Казани я снова встретил его в Харькове, он отбыл пять лет ссылки в Кемь и снова учился в университете. Он показался мне живущим в муравьиной куче противоречивых мыслей; погибая от туберкулеза, он старался примирить Ницше с Марксом, харкал кровью и хрипел, хватая мои руки холодными липкими пальцами: -Без синтеза — невозможно жить!Он умер на пути в университет в вагоне трамвая».Но этого мало – сложившиеся взгляды непременно поверялись практикой. Готовностью страдать за идею. Подпольной работой, каторгой, ссылкой. Каторжный и ссыльный опыт тысяч революционеров входил в общественное сознание, в опыт политической борьбы и был необходимым условием социального признания статуса революционера. Внутренняя готовность пройти через лагеря и ссылки, пострадать была присуща менталитету настоящих марксистов, ленинцев, радикалов.Поэтому в советской художественной и мемуарной литературе каторга и ссылка нередко описывались, как фактор становления человека, как возможность самореализации, как вынужденное место встреч культурных и образованных людей, где создавались новые и поддерживались старые идейные связи.
